mysea | Письма Жоржа Дантеса. ч. 2

"Петербург, 14 февраля 1836 г.
Мой дорогой друг, вот и карнавал позади, а с ним - часть моих терзаний. Право, я, кажется, стал немного спокойней, не видясь с ней ежедневно, да и теперь уж не может кто угодно прийти, взять ее руку, обнять за талию, танцевать и беседовать с нею, как я это делаю: а они ведь лучше меня, ибо совесть у них чище. Глупо говорить об этом, но оказывается - никогда бы не поверил - это ревность, и я постоянно пребывал в раздражении, которое делало меня несчастным. Кроме того, в последний раз, что мы с ней виделись, у нас состоялось объяснение, и было оно ужасным, но пошло мне на пользу. В этой женщине обычно находят мало ума, не знаю, любовь ли дает его, но невозможно вести себя с большим тактом, изяществом и умом, чем она при этом разговоре, а его тяжело было вынести, ведь речь шла не более и не менее как о том, чтобы отказать любимому и обожающему ее человеку, умолявшему пренебречь ради него своим долгом: она описала мне свое положение с таким самопожертвова нием, просила пощадить ее с такой наивностью, что я воистину был сражен и не нашел слов в ответ. Если бы ты знал, как она утешала меня, видя, что я задыхаюсь и в ужасном состоянии; а как сказала: "Я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все свои обязательства, пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет вам наградой", - да, видишь ли, думаю, будь мы одни, я пал бы к ее ногам и целовал их, и, уверяю тебя, с этого дня моя любовь к ней стала еще сильнее. Только теперь она сделалась иной: теперь я ее боготворю и почитаю, как боготворят и чтят тех, к кому привязано все существование.
Прости же, мой драгоценный друг, что начинаю письмо с рассказа о ней, но ведь мы с нею - одно и говорить с тобою о ней - значит говорить и о себе, а ты во всех письмах попрекаешь, что я мало о себе рассказываю.
Как я уже написал, мне лучше, много лучше, и, слава Богу, я начинаю дышать, ибо мучение мое было непереносимо: быть веселым, смеющимся перед светом, перед всеми, с кем встречался ежедневно, тогда как в душе была смерть - ужасное положение, которого я не пожелал бы и злейшему врагу. Все же потом бываешь вознагражден - пусть даже одной той фразой, что она сказала; кажется, я написал ее тебе - ты же единственный, кто равен ей в моей душе: когда я думаю не о ней, то о тебе. Однако не ревнуй, мой драгоценный, и не злоупотреби моим доверием: ты-то останешься навсегда, что же до нее - время окажет свое действие и ее изменит, так что ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил. Ну, а к тебе, мой драгоценный, меня привязывает каждый новый день все сильнее, напоминая, что без тебя я был бы ничто.

В Петербурге ничего интересного: да и каких рассказов ты хотел бы, коли ты в Париже, а ты источник всех моих удовольствий и душевных волнений, и ты легко можешь найти себе развлечения - от полишинеля на бульварах до министров в Палате, от суда уголовного до суда пэров. Я в самом деле завидую твоей жизни в Париже - это время должно быть интересным, а наши газеты, как ни усердствуй, способны лишь весьма слабо воспроизвести красноречие и отвагу убийцы Луи-Филиппа»

"Петербург, 6 марта 1836 г.
Мой дорогой друг, я все медлил с ответом, ведь мне было необходимо читать и перечитывать твое письмо. Я нашел в нем все, что ты обещал: мужество для того, чтобы снести свое положение. Да, поистине, в самом человеке всегда достаточно сил, чтобы одолеть все, с чем он считает необходимым бороться, и Господь мне свидетель, что уже при получении твоего письма я принял решение пожертвовать этой женщиной ради тебя. Решение мое было великим, но и письмо твое было столь добрым, в нем было столько правды и столь нежная дружба, что я ни мгновения не колебался. С той же минуты я полностью изменил свое поведение с нею: я избегал встреч так же старательно, как прежде искал их; я говорил с нею со всем безразличием, на какое был способен, но думаю, что, не выучи я твоего письма, мне недостало бы духу. На сей раз, слава Богу, я победил себя, и от безудержной страсти, что пожирала меня 6 месяцев, о которой я говорил во всех письмах к тебе, во мне осталось лишь преклонение да спокойное восхищение созданьем, заставившим мое сердце биться столь сильно.

Сейчас, когда все позади, позволь сказать, что твое послание было слишком суровым, ты отнесся к этому трагически и строго наказал меня, стараясь уверить, будто ты знал, что ничего для меня не значишь, и говоря, что письмо мое было полно угроз. Если смысл его был действительно таков, признаю свою вину, но только сердце мое совершенно невинно. Да и как же твое сердце не сказало тебе тотчас, что я никогда не причиню тебе горя намеренно, тебе, столь доброму и снисходительному. Видимо, ты окончательно утратил доверие к моему рассудку, правда, был он совсем слаб, но все-таки, мой драгоценный, не настолько, чтобы положить на весы твою дружбу и думать о себе прежде, чем о тебе. Это было бы более чем себялюбием, это было бы самой черной неблагодарностью. Доказательство всего сказанного - мое доверие, мне известны твои убеждения на этот счет, так что, открываясь, я знал заранее, что ты ответишь отнюдь не поощрением. Вот я и просил укрепить меня советами, в уверенности, что только это поможет мне одолеть чувство, коему я попустительствовал и которое не могло дать мне счастия. Ты был не менее суров, говоря о ней, когда написал, будто до меня она хотела принести свою честь в жертву другому - но, видишь ли, это невозможно. Верю, что были мужчины, терявшие из-за нее голову, она для этого достаточно прелестна, но чтобы она их слушала, нет! Она же никого не любила больше, чем меня, а в последнее время было предостаточно случаев, когда она могла бы отдать мне все - и что же, мой дорогой друг, - никогда ничего! Никогда в жизни!

Она была много сильней меня, больше 20 раз просила она пожалеть ее и детей, ее будущность и была столь прекрасна в эти минуты (а какая женщина не была бы), что, желай она, чтобы от нее отказались, она повела бы себя по-иному, ведь я уже говорил, что она столь прекрасна, что можно принять ее за ангела, сошедшего с небес. В мире не нашлось бы мужчины, который не уступил бы ей в это мгновение, такое огромное уважение она внушала. Итак, она осталась чиста; перед целым светом она может не опускать головы. Нет другой женщины, которая повела бы себя так же. Конечно, есть такие, у кого на устах чаще слова о добродетели и долге, но с большей добродетелью в душе - ни единой. Я говорю об этом не с тем, чтобы ты мог оценить мою жертву, в этом я всегда буду отставать от тебя, но дабы показать, насколько неверно можно порою судить по внешнему виду. Еще одно странное обстоятельство: пока я не получил твоего письма, никто в свете даже имени ее при мне не произносил. Едва твое письмо пришло, словно в подтверждение всем твоим предсказаниям - в тот же вечер еду на бал при дворе, и Великий Князь-Наследник шутит со мной о ней, отчего я тотчас заключил, что и в свете, должно быть, прохаживались на мой счет. Ее же, убежден, никто никогда не подозревал, и я слишком люблю ее, чтобы хотеть скомпрометировать. Ну, я уже сказал, все позади, так что надеюсь, по приезде ты найдешь меня совершенно выздоровевшим..."

Итак, Дантес страстно влюблен в Наталью Николаевну и, кажется, взаимно. Но даже любовь не может заставить г-жу Пушкину изменить мужу. Так и слышишь голос пушкинской Татьяны: “ Я Вас люблю, к чему лукавить? Но я другому отдана, и буду век ему верна.»
Ревнуя, Геккерен, очевидно, пытался опорочить НН в глазах своего любовника, рассказав сплетню о связи НН с другим мужчиной ( интересно, что он говорит издалека о том, что живущий в Петербурге и вращающийся в свете Дантес, очевидно, и так бы неизбежно знал ) Был ли это намек на НП? Возможно, возможно… но Дантес категорически отказывается верить сплетне «Ты был не менее суров, говоря о ней, когда написал, будто до меня она хотела принести свою честь в жертву другому - но, видишь ли, это невозможно.»
В это время НН беременна, более того, должна довольно скоро родить. Дочь Наталья Александровна родилась 23 мая 1836.

"Петербург, суббота 28 марта 1836 г.

...Хотел писать тебе, не говоря о ней, однако, признаюсь, письмо без этого не идет, да, к тому же, я обязан тебе отчетом о своем поведении после получения последнего письма. Как и обещал, я держался твердо, я отказался от свиданий и от встреч с нею: за эти три недели я говорил с нею 4 раза и о вещах, совершенно незначительных, а, ведь Господь свидетель, мог бы проговорить 10 часов кряду, пожелай я высказать половину того, что чувствую, видя ее. Признаюсь откровенно - жертва, тебе принесенная, огромна. Чтобы так твердо держать слово, надобно любить так, как я тебя; я и сам бы не поверил, что мне достанет духу жить поблизости от столь любимой женщины и не бывать у нее, имея для этого все возможности. Ведь, мой драгоценный, не могу скрыть от тебя, что все еще безумен; однако же сам Господь пришел мне на помощь: вчера она потеряла свекровь, так что не меньше месяца будет вынуждена оставаться дома, тогда, может быть, невозможность видеть ее позволит мне не предаваться этой страшной борьбе, возобновлявшейся ежечасно, стоило мне остаться одному: надо ли идти или не ходить. Так что признаюсь, в последнее время я постоянно страшусь сидеть дома в одиночестве и часто выхожу на воздух, чтобы рассеяться. Так вот, когда бы ты мог представить, как сильно и нетерпеливо я жду твоего приезда, а отнюдь не боюсь его - я дни считаю до той поры, когда рядом будет кто-то, кого я мог бы любить - на сердце так тяжело, и такое желание любить и не быть одиноким в целом свете, как сейчас, что 6 недель ожидания покажутся мне годами".

днем 17-го Дантес и пишет следующее письмо своему приемному отцу:
Дорогой друг!
Хотел писать к тебе сегодня утром, но был так занят, что не сумел этого сделать. Вчера я провел весь вечер наедине с известной тебе дамой, и когда я говорю «наедине», это значит, что был единственным мужчиной почти час у княгини Вяземской. Можешь вообразить мое состояние. Я наконец собрался с мужеством и довольно хорошо исполнил свою роль и даже был довольно весел. В общем, я хорошо держался до одиннадцати часов, но после силы меня оставили и охватила такая слабость, что я успел только выйти из комнаты и на улице принялся плакать, как круглый дурак, отчего, правда, мне стало легче, ибо я задыхался. После уже, в своей комнате, оказалось, что у меня страшная лихорадка, ночью я не сомкнул глаз и страдал морально до безумия. Вот я и решил прибегнуть к тебе и умолять тебя сделать обещанное тобою сегодня вечером. Тебе совершенно необходимо поговорить с нею, дабы я знал, как мне быть. Этим вечером она едет к Лерхенфельдам, и, отказавшись от партии, ты найдешь минутку поговорить с нею.
Вот мое мнение: я считаю, что ты должен откровенно к ней обратиться и сказать (так, чтобы не слышала сестра), что тебе необходимо серьезно с ней поговорить. Тогда спроси ее, не была ли она случайно у Вяземских, а когда она ответит тебе, что да, то ты ей скажешь, что так и думал и что она может оказать тебе очень большую услугу. Ты скажешь ей о том, что со мной вчера случилось, словно бы ты был свидетелем всему, - будто мой слуга испугался и пришел будить тебя в два часа ночи, что ты меня много раз спрашивал, и ничего не смог от меня добиться, и что ты убежден, что у меня была ссора с ее мужем, а к ней ты обращаешься, чтобы избежать беды для меня (мужа там не было). Это лишь докажет, что я не рассказывал тебе о вечере, - вещь крайне необходимая, ибо надо, чтобы по отношению к ней я скрывался от тебя. А ты расспрашиваешь ее как отец, интересующийся своим сыном. Тогда было бы неплохо, чтобы ты намекнул в разговоре, будто считаешь, что есть более интимные отношения, чем те, что существуют, поскольку, оправдавшись, ты найдешь случай дать ей понять, что по крайней мере такие отношения должны существовать - судя по ее поведению со мною. В общем, самое трудное - начать. И думаю, что это очень хорошо, ибо, как я уже говорил, ни в коем случае не надо, чтобы она заподозрила,что это заранее подготовлено, и видела в этом демарше вполне естественное чувство беспокойства о моем здоровье и моем будущем. И ты должен настоятельным образом попросить ее хранить это в тайне от всего света и в особенности от меня. Однако было бы неосторожным сразу просить ее, чтобы она меня приняла. Ты мог бы сделать это в следующий раз.
Умоляю тебя еще раз, мой дорогой, приди мне на помощь. Я всецело отдаю себя в твои руки, ибо если это продолжится таким образом, это сведет меня с ума. Ты мог бы также испугать ее и дать ей понять (неск.слов неразборчиво).
Прошу прощения за несвязность этой записки. Но уверяю, что потерял голову, она у меня горит точно в огне, и мне дьявольски плохо. Однако если тебе недостаточно сведений, будь милостив - зайди в казармы, прежде чем идти к Лерхенфельдам. Ты найдешь у меня Бетанкура.
Обнимаю тебя,
Жорж де Геккерен.
Серена Витале в своей книге добавляет, что после фразы "Так и не смог ничего добиться от меня [...]" Дантес пишет вдоль левого поля письма: "Но, впрочем, тебе и не надобно было моих слов, ведь ты и сам догадался, что я потерял голову из-за нее, а наблюдая перемены в моем поведении и в характере, окончательно в этом утвердился, а стало быть, и мужу невозможно было не заметить того же самого". Кроме того, Серена Витале особо отмечает фразу (очень важную!), у которой читается только начало: "Tu pourrais aussi lui faire peure et lui fair entendre que..." (Если бы ты сумел вдобавок припугнуть ее и внушить, что... (фр.) Конец фразы Дантес так тщательно вымарал, что ее невозможно прочесть.
Похоже, Дантес доведен до отчаяния, до той черты, где человек уже сам не отдает себе отчета в своих поступках. Иначе, как попыткой подлого шантажа, его просьбу и не назовешь. А ведь какой рассудительный был юноша!
Как прав был Пушкин, когда называл Геккерена « сводником»! Очевидно, заботливый «отец» выполнил просьбу «сына» и попробовал поговорить с НН, о чем та не преминула рассказать несчастному мужу, и без того измученному долгами, ревностью, беспокойством о будущем, ощущением безысходности и чудовищной двусмысленности своего положения. В неотосланном письме от 21 ноября 1836 года Пушкин пишет Геккерну-отцу:

"Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну: всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, истощенный лекарствами, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына".
Только не Геккерен руководил Дантесом, а, как всегда, Дантес руководил Геккереном.
Утром четвертого ноября городская почта доставила Пушкину и шести его друзьям, участникам карамзинского кружка, анонимный пасквиль, где Пушкин объявлялся рогоносцем. Дантес стал частым гостем кружка еще с весны 1836 года. В анонимке фигурировали еще два имени: Д. Л. Нарышкин, жена которого была любовницей Александра I, и И. М. Борх, муж красавицы Л. В. Волынской, известной своим распутством. В тот же день Пушкин послал вызов Дантесу. У жены он потребовал объяснений. О том, что случилось в этот день, мы узнаем из записки Дантеса Геккерну, которую Серена Витале датирует 6 ноября 1836 года.

"Мой драгоценный друг, благодарю за две присланные тобою записки. Они меня немного успокоили, я в этом нуждался и пишу эти несколько слов, чтобы повторить, что всецело на тебя полагаюсь, какое бы решение ты ни принял, будучи заранее убежден, что во всем этом деле ты станешь действовать лучше моего.

Бог мой, я не сетую на женщину и счастлив, зная, что она спокойна, но это большая неосторожность либо безумие, чего я к тому же не понимаю, как и того, какова была ее цель. Записку пришли завтра, чтоб знать, не случилось ли чего нового за ночь, кроме того, ты не говоришь, виделся ли с сестрой (Екатериной Гончаровой) у тетки ( Е. И. Загряжской) и откуда ты знаешь, что она призналась в письмах.

Доброго вечера, сердечно обнимаю,

Ж. де Геккерен.

Во всем этом Екатерина - доброе создание, она ведет себя восхитительно".

Что было дальше, мы все знаем.Серена Витале, получившая эти письма у потомка Жоржа Дантеса, считает, что для русских гибель Пушкина всегда – здесь и сейчас. «Россия - единственная страна, которая не прекращает скорбеть по своим поэтам. Я часто думаю: если бы Леопарди, например, убили на дуэли - было бы несколько академических трудов, но в народе настоящей скорби не было бы, уверяю вас как итальянка. Только в России - убийство поэта равно Богоубийству.
Годы я провела за чтением и работой, всякий раз приходя в негодование, обнаруживая, что новое поколение пушкинистов очень часто не знает французского языка, хотя он был вторым (да, пожалуй, и первым) языком пушкинской эпохи. Я, конечно, знала, что все это (например, незнание французского) не по их вине и что это тоже было следствием тупого и варварского режима.» Особенно смеялась я над последним предложением.

Flat | Top-Level Comments Only

From:

softwarengineer.livejournal.com

Если Н.Н. не дала Дантесу и все честно рассказала мужу, то в чем вообще причина дуэли с Дантесом? Судя по письмам, Дантес вел себя в рамках приличий. За что было стрелять в бедного юношу? Или Пушкин хотел убить его из мести старому педерасту Геккерну?

P.S. Насчет сифилиса Пушкин, похоже, преувеличил. Иначе Дантес не дожил бы до преклонных лет.

From:

молчание.

Письма Жоржа Дантеса. ч. 2

Page Summary

Style Credit

Expand Cut Tags